Христианство – миссия Степи
Обращал ли кто-нибудь внимание на одну деталь генетико-биографической парадигмы Героя-сотера евразийских мифов? Среди устойчивого символического ряда, сопровождающего рождение и возмужание героя, малозаметно, но прочно присутствует компонент, недвусмысленно связывающий мессианического агента с номадным бытом, миром пастушеской воли, вечным архетипом бродяжеской свободы, экзистенциального странствования.
Древнейшие иранские предания называют светоносного Митру воспитанником пастухов. Этот же атрибут позже был придан исторической фигуре Кира – первого сакрализированного персидского царя.
Величайший родоначальник европейской императорской власти, легендарный основатель священного Рима, Rex и Pontific Ромул, как известно, сходным образом был вместе с братом Ремом отнят от сосцов волчицы и взят на воспитание добрым пастухом Фаустулом.
Также далеко не случаен во взятом аспекте факт происхожднния Будды из племени шакьев(саков) – индоскифов в Капилавасту, о чем свидетельствует популярный его эпитет – Шакья-муни(мудрец из шакьев).
Пастушеское амплуа великолепного индоарийского Кришны, спасенного пастухами от избиения в младенчестве, также отчетливо демонстрирует священно-символическую доминацию номадического культурного типа в метафизических планах Континента.
Евангельский миф, рассмотренный в контексте индо-европейской и, шире, евразийской мифо-символики не представляет собой чего-то принципиально нового как во внешней фабульной стороне, так и в своем концептуальном содержании. Ни один из его ключевых символических элементов не является автономным и находит себе расширенную перспективу в ряде параллельных религиозно-метафизических систем. Все говорит о существовании единой метарелигиозной космо-этической теоремы, идейно питающей частные концепции исторических религий и являющейся неизменным инвариантом последних.
Что же дает христианский мифологический сюжет в плане обозначенной символической корреляции? Один из текстов Евангелия явным образом указывает на присутствие этой универсальной мифологемы в символьном пространстве христианства: “В той стране были на поле пастухи…”(Лук.2,8). Пастухи здесь выступают в качестве первых, кто совершил поклонение родившемуся на свет Спасителю. Колыбель в хлеву, пеленание в окружении домашнего скота(что усиливается в иконографии) подчеркивает номадическую атмосферу происходящего. Пастухи же выступили первыми адептами и проповедниками Благой вести: “И все слышавшие дивились тому,что рассказывали пастухи” (Лук.2,18). Все вместе позволяет однозначно идентифицировать данную сюжетную ипостась Христа с общей парадигмой “пастушеских иереев” Евразии.
В чем же корень и критерий такой очевидной позитивности кочевого культурального начала? Рене Генону удалось найти наиболее адекватный подход к настоящей проблеме в виде разработанной им концепции солидификации, или “отвердения мира”. В соответствие с ней, динамика универсальных космических трансформаций происходит в направлении от максимальной ликвидности, витального аморфизма и пневматичности природных эссенций к их крайней твердости, фиксированности, мертвому кристаллизму. Применяя такую логику, нетрудно установить положительный характер подвижных, текучих, легко реактивных субстанций и соответственный негативизм недвижных, застывших, косных. И следовательно к первым, по всей очевидности принадлежат номадические, кочевые общности, а к последним должны относится оседлые, пространственно очерченные, заключенные в стены. Таким образом раскрывается позитивизм кочевого уклада и вместе с тем его сущностная антитеза в лице оседлого градостроительного быта. Это напряженное противостояние, по мнению Генона, нашло выражение в библейском мифе о Каине и Авеле: “И был Авель пастырем овец, а Каин был земледелец…”, который также сообщает об известном и, увы, неутешительном для кочевого мира исходе этого мифологического конфликта.
Надо сказать, что на особую символическую роль этого мифа независимо от Генона указывали и другие исследователи. Так,похожим образом трактовал его М.Волошин в известном произведении “Путями Каина.Трагедия материальной культуры”. Любопытно также,что Лев Гумилев, известный апологет номадизма, применял слово “каинит” для своих мировоззренческих противников.
Внимательно разбирая концептуальные узлы обоих типов социо-исторического праксиса, Генон определил преимущественно пространственный вектор активности мигрирующих обществ и временной вектор активности оседлых, что на фоне обозначенной конфронтации, выражается в фатальном процессе поглощения пространства временем (убийство Авеля), а в эсхатологической перспективе – в самопожирании времени в результате его нелимитированной экспансии, что и составит смысл “конца времен” с последующим состоянием вневременного, вечного и исключительно пространственного эдемического присутствия.
В рамках настоящего исследования заслуживает внимания типология искусств, приводимая Геноном. “Живущие в пространстве”, не обременяющие собственную мобильность какими-либо габаритными артефактами,создают фонетические шедевры (музыка,эпическая словесность). “Живущие во времени”, не связанные потребностью перманентной миграции, посвящают себя творчеству пластических форм (живопись,ваяние,зодчество).
Последнее обстоятельство напрямую связано с возведением оседлыми постоянных жилищ, с присущей им тенденцией градостроения. Отмеченный библейский миф в своем продолжении содержит сведения о постройке Каином первого города. Небезынтересно, что анологичный архетип содержат и другие параллельные традиции. Так, славянский эпос повествует о первом градостроителе князе Кие, чье имя этимологически возводимо к Каину (от арамейского корня “qjn” – ковать; анологично славянское “кий” – молот и идентификация Кия в некоторых фольклорных вариантах с кузнецом). Поэтому название первого города русской эпической истории “Киев”(город Каина-кузнеца) безупречно с точки зрения эйдетического образца традиции. Что же касается признанной темной этимологии имени Авель(Abel), то ее вполне можно отнести к Велесу(Волоту) -”скотьему богу славян” и, вероятно, к нормано-скандинавскому Бальдру, юному богу из асов.
Урбанизм таким образом выступает логически необходимым следствием оседло-земледельческих культур в их критической стадии, переходящей в цивилизацию ремесленников-индустриалов. Причем изначальная культуральная коллизия оседлых и кочевых на этой стадии достаточно архаизируется и уступает место более поздней оппозиции города и деревни.
Характерна преемственность существующая в лингво-семантическом плане между деревней и концептом номадного простора, космологического пространства. Известна семантическая двойственность английского “country”, обозначающего как страну, общепространственный топос, так и деревню, сельскую местность. В финальной части “Слова о полку Игореве” можно найти строку: “Страны ради, гради весели”, которую традиционно переводили: “Страны рады,грады веселы”.Д.Лихачев, проникнув в семантическую структуру этого фрагмента, дал наиболее адекватный смыслу перевод: “Села рады,грады веселы”, восстановив ныне утраченный архаический аспект лексемы. Подобным образом французское “paysan” – пейзанин, крестьянин – образовано от “pays” – местность, страна, родственного русскому “весь”- село, английскому “waste” – пустыня, и, по-видимому, иранскому “Эран Вэж” – арийский простор – названию мифической прародины в Авесте.
Как явствует, пространственная открытость деревни противостоит “отгороженности”, локальной замкнутости города. Антитетичность города и деревни проявляется еще и в другом обстоятельстве, указанном тем же Рене Геноном. Речь идет о степенях “отвердения”, материализации мира,прямо коррелирующих с коэффициентами твердости веществ, используемых в качестве материала при строительстве человеческих жилищ. Сравнительная отделочная послушность и недолговечность древесины, из которой традиционно строились (а в России строятся и посейчас) дома в деревнях, противополагается при этом кристаллической твердости минералов (камня) и металлов, преобладание которых в строительных технологиях городов бесспорно. Приведенные соображения имеют немаловажное значение при герменевтическом углублении в символическую ткань христианского мифа.
Сошествие в мир Христа-Слова явилось мессианической манифестацией типично номадной фонетической гнозо-этики, высшим достижением которой выступает звуковая модель космоса, священный слог АУМ в индуистской традиции, чьи корни лежат в ведаических песенных ритуалах арьев, древних кочевников – колонизаторов евразийского простора.
Стало почти каноническим символическое соотнесение Христа с ветхозаветным Авелем, причем связь эта, как видится, не ограничивается простым признаком “невинноубиенности”. Сама христианская сотериологическая терминология испытала определяющее влияние несчастного “пастыря овец”. Центральное в евангельской этике слово “спасение” производно от аутентичного семантического ряда – “пасти”, “оберегать”, “охранять”(стада) – указывающего на пастушескую среду возникновения. Любопытна также связь греческого “сотер” – спаситель (от “soterios” – спасающий,спасительный) и “сатир”(saturos), свидетельствующая, по всей вероятности, об их общей основе. При этом “сатир” первоначально означало именно “пастух”, на что указывает известный зооморфизм этого персонажа, как результат карикатуризации оседло-аграрным сознанием противоположного культурного типа.
Отсюда же характерная для притчевого нарратива Евангелия скотоводческая тема,распространенный эпитет Христа “добрый пастырь”, соответствующая атрибутика церкви и ее служителей (омофор и посох православных епископов).
Принципиально символическое наследование Авелю Христом и в ином отношении. Если Каин в перспективе становится кузнецом и градостроителем-каменщиком, имеющим дело с минерало-металлургическими урбанистскими стихиями (закономерна и настораживающа фигуративность Каина в ритуалах “вольных каменщиков”), то переживший свою гибель и проделавший анологичную культурную эволюцию Авель не мог стать ни кем иным, как плотником, действующим в древесно-растительной руралистской среде. Это и произошло в случае с Христом – плотником по происхождению и своей “профессии” (“Не плотник ли Он…?”;Мар.6,3), факт, на котором мало кто заострял внимание.
Такая линия находит свое продолжение в деструктивистской направленности новозаветной миссии по отношению к иудаизму, олицетворенному каменным иерусалимским храмом (“…не останется здесь камня на камне”. Мар.13,2). Отсюда и встречаюшийся эпитет Христа – “Разрушающий храм” (Мар.27,40). Причем, данное храмоборчество может быть сведено к общей традиционной антиурбанистской этике. В этом случае сошествие Христа-Логоса в мир является лишь частным отражением древней мифологемы вербальной манифестации божества, которая ранее нашла выражение в истории Вавилонского столпотворения. Ягве воспрепятствовал строительству, проявившись в фонетической сфере путем смешения языков строителей. Тем самым обнаружилось, отмеченное Геноном, категориальное противостояние фонетики и пластики. Ярко выражена эта мысльу Маяковского:
Городов вавилонские башни,
возгордясь,возносим снова;
а Бог города на пашни
рушит,мешая слово.
Знаменательно, что в христианской эсхатологии Вавилон символизирует урбанизм в целом: “И один сильный Ангел взял камень, подобный большому жернову, и поверг в море,говоря: с таким стремлением повержен будет Вавилон, великий город, и уже не будет его”(Отк.18,21).
Можно увидеть в этом любопытную параллель евангельскому эпизоду на Галилейском море, где ученики увидели Исуса, “идущего по морю”, и что окончилось неудачной попыткой Петра-Камня последовать такому примеру. Усомнившись, Петр пошел ко дну в отличие от Исуса, символизирующего здесь оппозиционное древесное и непотопляемое начало.
В контексте всего евангельского писания Петр обладает скорее отрицательной репутацией, сюда относится и упомянутое сомнение на море, и известное троекратное отречение. В одном случае Исус прямо называет его “сатаной” и “соблазном” (Мат.16,23), что укладывается в традиционную идею негативизма камня. Что же касается обращенных к Петру слов Христа:”ты – Петр, и на сем камне я создам Церковь Мою” (Мат.16,18), то здесь позволительна экзегеза, учитывающая существующий в индуизме иконографический канон Шивы, попирающего в качестве своего подножия Трипурасуру – демона трех городов, порушенных Шивой, что составляет главный его подвиг, восходящий к пафосу Риг-веды, повествующей о разрушении героическими арьями “медных городов” дасью.
Исходя из сказанного, становится допустимым отождествление сыновьей ипостаси Троицы христианства с богом-разрушителем индуистской Тримурти. Уместно таким образом говорить об “иисус-шиваизме” для обозначения характера божественной активности в эпоху кали-югического упадка. Именно через призму такого видения можно с максимальной трагической отчетливостью узреть раскаленный сущностный стержень христианства, до поры до времени скрытый за хаотическим нагромождением символьных энигм и парадоксов, осознать суть рискованной доктрины спасения в эпоху экстрeмального убытка. В период затмения, когда увлеченная эйфорией своего видимого триумфа временная стихия, подавившая любые пространственные детерминанты космополитическим абстрактом “современности”, занялась апокалиптическим самостягиванием, бешенным ускорением темпа циклических оборотов, воспроизведением кризисного метаисторического эйдоса Сатурна-Крона, пожирающего собственные порождения.
Сатурн у латинян занял место греческого Хроноса отнюдь не в результате номинально-механической подмены в процессе культурной адаптации к эллинистической мифо-религиозной традиции. Его имя восходит к этиному, связывающему в единый семантический блок греческое “historia”, русское “старый” и ряд других индо-европейских лексем, содержащих идею временного измерения. Этим наглядно доказывается наличие более или менее осознанной и артикулированной концепции времени в разных традициях. В средневековой астрологии Сатурн наделен мрачными атрибутами гибели, заката, отчаяния, ядовитой тоски. Это узнаваемая свинцовая меланхолия братоубийцы-Каина, гнетущее бремя всеобщего одиума. Существует этимология, связывающая Saturn – Satan. Люди Сатурна “любят земледелие и горное дело, им нравится быть повелителями и жить в замках”(Георг фон Веллинг).
Сатурн положил конец целокупной гедонии Золотого века, разменяв автаркийную тотальность пространственного экзистенса на бесконечную сумму хронокорпускул, ежесекундно громоздящих профанно-калейдоскопическую буфф-реальность. Горе тем, кто всерьез поверит в действительность этого гипнотического марева. Сатурн-серпоносец безжалостно посечет всякого, легкомысленно увлекшегося его магической игрой. Лишь придет время жатвы. Час спазматической агонии Титана, настигнутого неумолимым фатумом “футур-шока”. И звезды спадут с неба, и силы небесные поколеблются…
Сейчас родила старуха-время
огромный,
криворотый мятеж!
Долгожданную бурю!
Упоительный “реванш Авеля над Каином”(Р.Генон). Недаром Шиву наградили эпитетом Маха-кала. “Большое время”. Огромное. Ad absurdum. Когда хронология граничит с эсхатологией. Когда высвободившаяся номадная стихия разносит в пыль косные материальные конструкции – олицетворенного демонического Вритру. Четыре всадника… Ужасающие кочевые орды Гогов и Магогов, в шторме, поднятом танцующим Шивой, претворяющие мертвую субстанцию в мультипотенциарный хаос нового Эона. И на ослепительном коне Иггдрасиле вновь победно воссядет отмщенный Герой. Арийский Калькин. Белый конь. Сакральный тотем. Десятая аватара…
Franc Charpentier,1999.
Подробнее...