Мачта и Крест: 100 лет со дня рождения Одиссеаса Элитиса
Христианская поэзия в Новое и Новейшее время – скорее исключение, чем правило. Попытки создать большую форму христианской поэзии в ХХ в., самые значительные из которых – “Пять великих од” (1910) Поля Клоделя и “Четыре квартета” (1942) Томаса Стернса Элиота, уже по названию не столько создают новый и необычный жанр, сколько непривычным образом, по четыре и по пять, соединяют старые жанры: оды, элегии.
Эти жанры перестают быть маской личности поэта, более того, перестают даже быть искренней речью его ума и сердца, как бывало прежде, когда мыслящий поэт пытался сохранить верность ритму мысли и зову собственного голоса. Они стали исповеданием: тем, что провозглашается городу и миру, на четыре стороны света, перед лицом врагов и ради духовного блага друзей.
В русской поэзии ХХ в. важнее было не публичное исповедание славы Божией, а глубоко личное, сокровенное, меняющее самого говорящего переживание чуда.
Можно назвать только одну попытку создания большой формы – цикл стихов Юрия Живаго у Пастернака, который можно считать своего рода элегией, переходящей в победную песнь. Отрывочные воспоминания, беды и заблуждения прошедших лет, сменяются прямой молитвой, и цена ответа на эту молитву – вся жизнь: “Жизнь прожить – не поле перейти”.
Именно это исступленное созерцание, внимающее голосам пророчеств – и есть победная песнь, торжество, после которого нельзя жить как прежде.
Но в православной традиции был ещё один великий поэт, столетний юбилей со дня рождения которого мы отмечаем сегодня.
Одиссеас Элитис не просто внимал отдельным пророчествам, не просто мужественно сохранял охранную грамоту своего исповедничества. Он перелагал эти пророчества на поэтический язык, понятный современникам; иногда буквально – многие современные греки с радостью читают его ритмические переложения “Песни Песней” и “Откровения Иоанна Богослова”, – но чаще косвенно, в больших поэмах, литургические образы которых чередуются с “чтениями”, “писаниями”, пророчествами и толкованиями.
Ничто не предвещало, что выходец из богатой семьи Одиссеас (в греческих православных семьях дают и античные имена) Алепуделис, юрист по образованию, почитатель Пикассо, ученик французских сюрреалистов, станет создавать христианский эпос ХХ в. Но сама ситуация в Греции подталкивала Элитиса к тем решениям, которые он не принял бы, равняйся он только на советы европейских друзей.
Так, сопротивление Греции агрессии фашистской Италии было запечатлено в поэме “Песнь героическая и скорбная погибшему в Албании лейтенанту”. Герой поэмы – “другое я” самого автора, героизм его – не просто мужество перед лицом опасности, но особый жизненный настрой, готовность уподобиться солнцу в его щедрости и горячности, и услышать в звуке волн поучения древних греческих героев.
Он сам воспевает собственную смерть – именно так было в ходе освободительной войны 1821 г., когда восставшие греки брали благословение на мученичество, идя на бой под знаменем Креста, вместе с духовенством.
И он же слышит панихиду о самом себе: панихида понимается не как просто прощание, но как бессонная служба, бдение, в котором участвует вся природа, и мысль соотечественников достигает необычайной ясности и прозрачности.
Подвиг состоит не в том, чтобы бросится в пучину событий, но в том, чтобы, не доверяя врагам, научиться доверять Богу, товарищам и себе – вот урок поэмы.
В годы оккупации и в позднейшие годы смут поэт создает и потрясающие лирические стихи, которые можно назвать притчами без героев.
Обычно мы привыкли, что любовь, дружба, любование природой и другие традиционные темы лирики требуют персонажа, лирического героя, который и берет на себя всю смелость отчаянных утверждений, довольствуясь потом счастьем сочувствия к нему, счастьем “любви пространства”.
Но Элитис делает совсем другое: о дружбе говорит у него ропот олив, любовь воспевают сирены, вырезанные на притолоке крестьянского дома, а настоящие кони встречаются не в природе, а лишь на фресках критского письма.
Это вовсе не платонизм в расхожем смысле, когда за отдельными вещами и явлениями пытаются найти прекрасные отвлеченные сущности, а напротив, участливое отношение к живой жизни. Вода только тогда становится водой, когда она освящена библейским словом о послушных вышнему велению стихиях, а конь только тогда конь, когда истолкован вдумчивым иконописцем.
Это не значит, что все слова Писания или Предания нужно понимать буквально: просто нужно увидеть, как неожиданно вещи оказываются точнее любых слов.
Можно сказать, что Элитис, не претендуя быть духовным поэтом, изготавливал драгоценный футляр для Писания: не нужно толковать слова Писания самовольно, тем более, рифмовать их – гораздо лучше просто показать, что раз увиденная драгоценность Писания нас не оставит.
Если Элитис и протестовал против чего-то больше всего, то против расхожих представлений о “воображении” как источнике поэзии.
“Вы говорите, что поэты фантазируют, но что делает бык – смотрит на вас или фантазирует о нас?” Как бык прекрасен в ярости, но не перестает быть прекрасным и под ярмом, так и человек, внемлющий очевидным пророчествам и возвещениям, не рассеивается на пустые фантазии и самовольные толкования.
Фантазию он признавал только одну – возвышенное парение в облаках, когда по солнечным зайчикам, а вовсе не по картинкам в учебнике можно понять, что такое солнце.
Вершина творчества греческого поэта-нобилиата – поэма “Достойно есть” (1959), в мире известны и ее переводы на многие языки, и оратория Микиса Теодоракиса на ее текст.
Поэма построена как литургия, как бы совершенная среди измученных войной солдат на переходе: алтарем становится память о прошлом и будущем, памятование о смерти и о будущей жизни, стенами храма – греческая история и природа, а преддверием храма – вся личная биография поэта, от рождения и первых слов “на языке Гомера” до вхождения в “мир малый и великий” сбывшейся и представленной на высший суд жизни.
Поэма наполнена захватывающими дыхание перечислениями явлений святости, словно весь литургический календарь оживает и начинает участвовать в священнодействии: не только святые Кирик и Иулита, особо чтимые поэтом, но и почитаемые в народе герои войны 1821 г., бывшие корсары, такие как Константин Канарис, должны предстательствовать за Грецию.
Это не просто перечисление святых, но дружба с ними, в которой восторг и молитва неотделима от совета и поучения; и Греция, которую воспевает Элитис – не воображаемая “небесная Греция”, не страна мечты, а страна, которая сама назовет себя самыми лучшими именами, назовет себя “мудростью” или “смирением”, совершив словесную службу перед небесными ликами ангелов и святых.
Поэтический пыл Элитиса до самой кончины в 1996 г. не ослаблялся – это отличает его от большинства лириков, которых их собственное слово уводит прочь от них самих.
Напротив, он и в старости писал любовные стихи и прославлял иконописную синеву греческого неба, и солнце, которое теперь уже не пример героизма, и не предмет восторженного познания, а первая мысль Бога о человеке.
Стихи могут начаться откуда угодно, поводом может стать что угодно, но только важно, чтобы это было приношение, раздающее хлеб полнокровных образов обедневшим и смиренным словам.
Мы решаемся помянуть поэта отрывком из его главной поэмы.
Полный перевод Элитиса – дело будущего, слишком трудно соединить его прозрения, его неожиданные смены угла зрения и самих привычек чтения с привычным нам лирическим психологизмом, которому поневоле следует переводчик.
Трудно представить на русском языке, чтобы поэт сидел и “читал дерево” или “записывал светила”, если только это не чудаковатая метафора, обусловленная “контекстом” и “словоупотреблением”.
У Элитиса все словоупотребления прямые, а все подобные образы существуют только в одном контексте – прославления, которое всегда найдет себе место, даже если мы психологически не хотим ничего прославлять.
Камни возопиют, услышав звук проповеди, и камни совершат хвалу, поняв, что эта проповедь великолепна и поэтична, растворив привычные поучения в новой большой форме – своего рода “литургии оглашенных”.
Основы мои в горах,
те горы вздымают народы на рамо свое;
с вершин опаляет их память,
купина неопалимая.
Память народа моего зовётся Пинд, Афон зовётся.
Волнуется, бушует время,
от наших ног отлив несется дней,
утешив шумом кости всех смиренных.
Когда и сколько, как попали в бездну?
Что за войска, откуда и зачем?
Лик неба повернулся к нам, враги помчались прочь.
Память народа моего зовётся Пинд, Афон зовётся:
ты – мужа узнаёшь по следу стоп,
ты – скалы сохраняешь от разлома,
ты – взор святых остришь,
И тащишь край наш из воды веков,
как бы тропарь пасхальный!
Мой ум всегда волнуешь по весне!
Отмщаешь руку ты мою, она во тьме белеет!
Всегда приносишь ты огни, чтоб я сияния достиг,
сама через века сияешь,
чтоб нам достичь преславных и заснеженных вершин
Но что за горы? Что мы на вершинах ждем?
Основы мои в горах,
те горы вздымают народы на рамо свое;
с вершин опаляет их память,
купина неопалимая.
***
Поэт всех облаков и волн внутри меня таится!
Наполнив грудь, волнений ищут мрачные уста,
душа его всегда столкнётся с морем
хоть на вершинах гор!
Дуб вырван с корнем, резко падает он вниз!
И лодки малые, что огибают мыс,
внезапно исчезают среди волн,
и воспаряют прямо в небеса,
поверхностью пучины;
прилипли водоросли к якорям,
как бороды святых скорбящих,
а соль морская на ресницах и бровях
как будто нимб оживший.
Подвижники с просторными очами, старики
и жены правые в одеждах теневых
идут, неугасимы и чисты;
и с ними я, я тоже двигаю рукой
творя для волн, для туч!
Я освящаю с краской бак честной
лобзаю кисть и крашу все вокруг:
поструганные только стапеля
как тёмные златые образа!
Помощник и покров – Святый Канарис!
Помощник и покров – Святый Маулис!
Помощник и покров – Святый Мантос!
Подробнее...